Что мне расскажет спящий проводник?
Пустые, дребезжащие стаканы
на столике купейном у окна,
несущегося мимо
станции, мелькнувшей в темноте. [bad word]  курящего в кулак
заснеженной пустыни,
точнее — глубины.
Где, как нетрезвый, глупый ученик,
стыдливо вывернув карманы,-
мир наш пред Господом поник.

Когда со мною встретится она -
веселая, без грима,
проявятся ли строчки на листе
бумаги, что я комкал и таскал
в башке своей, как в мусорной корзине,
поверив благородной пантомиме -
ее безмолвной красоте?
Когда минуты станут длинными руками
неотвратимой смерти,
чем время будем мерить мы?
Во что сыграем с ветром, облаками -
одни среди зимы?
одни среди зимы?

Что мне расскажет Родина моя
с плывущими кусками на экране
Любви замерзшей, вьюгой февраля,
в пустой и темной пропасти зрачка
по расширяющейся звездной пилораме?
С водой технической, прокисшей в кране,
в разбитом шприце тощего торчка,
что в туалете просыпается, зевая,
и смотрит на поля.
и смотрит на поля.

                                 Страж у дороги - пухлый снеговик,
                                смотрящий зорко черными углями
                                на сползший в яму старый грузовик,
                                и тусклый мат, и полный жизни крик.
                               Заливисто сверкает детвора,
                               лишенная абстрактного мышления,
                               мир символов нелепых разрушая,
                               ни с чем чужим взгляд этот не мешая,
                               сметает нас, как мусор со двора.

Что мне расскажет нищая старуха
на злом перроне, с полным узелком
картошки сваренной - назойливая муха,
под хамством мокнущая, как под кипятком?
За поездом устало семенит -
глазами, полными разлуки и труда,
руками, верными прощению и ласке.
- Сынки, еда... - чуть слышно говорит, -
кому, сыночки, деточки, - беда…

Что мне расскажут эти города:
Многоэтажки, склады, чьи-то норы,
Одушевленные граффити гаражи
Бездомные кирпичные заборы?
Унылая, неверная среда
всех дней недели, ловит поезда,
что до смерти ей надоели.
Окраин грязных этого покоя
никто не ценит, верится с трудом,
что столько поколений есть в крови сего надоя.
Но там, где третий, рядом ещё двое,
и свечкой теплятся церквушка и роддом.

Куда они все едут? Куда они все едут? Куда они все едут? 
Что влечет нас в панорамах дальних
что в этих городах суицидальных
где каждый жест и чувства любят счёт?
Где всё конечно, кроме пустяков,
что вечностью особенно любимы.
И хочется простить мне сопляков,
в пространство бросивших:
«Нет, не рабы мы…
Нет, не рабы мы…
Нет, нет не рабы мы…»