Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,

я, один из глухих, облысевших, угрюмых послов

      второсортной державы, связавшейся с этой,

не желая насиловать собственный мозг,

сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск

      за вечерней газетой.

 

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал

в этих грустных краях, чей эпиграф «победа зеркал»

      при содействии луж порождает эффект изобилья.

Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.

Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя —

      это чувство забыл я.

 

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,

стены тюрем, пальто, туалеты — невест белизны

      новогодней, напитки, секундные стрелки,

воробьиные кофты и грязь по числу щелочей,

пуританские нравы, белье; и в руках скрипачей

      деревянные грелки.

 

Этот край недвижим. Представляя объем валовой

чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,

      вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.

Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь;

даже стулья плетеные держатся здесь

      на болтах и на гайках.

 

Только рыбы в морях знают цену свободе, но их

немота вынуждает нас как бы к созданью своих

      этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью; нуждаясь в телах и вещах,

свойства тех и других оно ищет в сырых овощах,

      кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

      видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.

И не то, чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,

но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —

      тут конец перспективы.

 

То ли карту Европы украли агенты властей,

то ль пятерка шестых остающихся в мире частей

      чересчур далека; то ли некая добрая фея

надо мной ворожит, — но отсюда бежать не могу.

Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу, —

      да чешу котофея.

 

То ли пулю в висок, точно в место ошибки — перстом.

То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.

      Да и как не смешать, с пьяных глаз, обалдев от мороза,

паровоз с кораблем? Все равно не сгоришь от стыда:

как и челн на воде, не оставит на рельсах следа

      колесо паровоза.

 

Что же пишут в газете в разделе «из зала суда»?

Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,

      обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,

как лежит человек, вниз лицом, у кирпичной стены,

но не спит, ибо брезговать кумполом сны

      продырявленным вправе.

 

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те

времена, неспособные в общей своей слепоте

      отличить выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

      чтоб спросить с тебя, Рюрик.

 

Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.

Не по древу умом растекаться пристало пока,

      но плевкам на стене, и не князя будить: динозавра.

Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.

Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора

      да зеленого лавра.