Живи и придумывай. Я пытался. Я, должно быть, пытался. Придумывать.
Нелепое слово. Живи - тоже нелепое. Неважно. Я пытался. И когда дикий зверь
серьезности готовился во мне к прыжку, оглушительно рыча, разрывая меня на
кусочки, жадно пожирая, я пытался. Но оставшись один, совсем один, надежно
спрятавшись, я изображал дурака, в полном одиночестве, час за часом,
неподвижный, часто стоя, не в силах пошевелиться, издавая стоны. Да, издавая
стоны. Играть я не умел. Я вертелся до головокружения, хлопал в ладоши,
изображал победителя, изображал побежденного, наслаждался, горевал. Затем
вдруг набрасывался на игрушки, если таковые имелись, или на незнакомого
ребенка, и он уже не радовался, а ревел от ужаса - или убегал, прятался.
Взрослые гнались за мной, справедливые, хватали, наказывали, волокли обратно
в круг, в игру, в веселье. Ибо я уже попал в тиски серьезности. Такова была
моя болезнь. Я родился серьезным, как другие рождаются сифилитиками. И
серьезно старался изо всех сил не быть серьезным - жить, придумывать - я
понимаю, что хочу сказать. Но при каждой новой попытке я терял голову и
бежал к своим теням, как в убежище, где невозможно жить и где вид живущих
невыносим. Я говорю "живущих", но не знаю, что это значит. Я пытался жить,
не понимая, что это такое. Возможно, я все-таки жил, не зная этого.
Интересно, почему я говорю обо всем этом. Ах да, чтобы развеять тоску. Жить
и давать жить. Бессмысленно обвинять слова, они не лучше того, что они
обозначают. После неудачи, утешения, передышки, я снова начинал - пытаться
жить, заставлять жить, становиться другим, в самом себе, в другом. Сколько
лжи во всем этом. Но объяснять некогда. Я снова начинал. Но цель понемногу
менялась - уже не добиться успеха, а потерпеть неудачу. Небольшая разница.
Когда я из последних сил выбирался из своей норы, а затем рассекал
стеклянный воздух на пути к недостижимому благу, я искал не что иное, как
восторг головокружения, приятие, падение, бездну, повторение мрака, 
я стремился к ничему...