И сквозь рыла, ряшки, хари
целовальников, менял,
словно блики среди хмари,
Стенька ЛИЦА увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
и в глазах угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит всё стерпеть бесслёзно,
быть на дыбе, колесе,
если рано или поздно
прорастают ЛИЦА грозно
у безликих на лице...
И спокойно (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упёр
и затылком приказал: "Давай, топор..."
Покатилась голова, в крови горя,
прохрипела голова: "Не зазря..."
И уже по топору не струги - струйки, струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мёртвой тишины
перескакивали блохи
с армяков на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча, колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась, жила.
С места Лобного, подмоклого,
туда, где голытьба,
взгляды письмами подмётными
швыряла голова.
Суетясь, дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел,
но, напружившись, по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе от этих чёртовых глаз
зябко шапка Мономаха затряслась.
И жестоко, не скрывая торжества,
над царём захохотала голова.