Мой крылатый дредноут уходит в глухую ночь,
Лишь сияние Эльма нещадно рвет темноту.
Все трусы — штатские крысы давно разбежались прочь,
Остальные со мной и бесстрашно стоят на посту.

Даже если взорвать весь душевный боезапас,
Пробить пространство и время, мне не вернуться туда,
Куда всё смотрит и смотрит мой странный упрямый компас,
Где по тонкому льду все бегут дней твоих поезда.

Ночной невидимый воздух на жестком дремлет крыле,
И льется северное сияние кильватером в пустоту —
Я закован в его полотне, словно в плавящемся стекле,
А радио ловит лишь только, только твою частоту.

Но ты всё же поглядывай на горизонт Никогда,
Я пришлю тебе весточку с белым почтовым китом.
Здесь годы бьются о штевень, темны, солоны как вода,
И поют свою песню за крепким железным бортом.

Но единственная пристань — высоко,
а небо — низко,
тянут сны из глубины, 
и до весны нам путь неблизкий.
Цеппелина бок ребристый 
сквозь туман густой, когтистый,
схватит высверк серебристый 
острого винта.

Так отвернись уже, не смотри на горизонт Никогда,
И не жди даже весточки с белым почтовым китом.
Годы бьются о штевень, темны, солоны как вода
И поют свою песню за крепким железным бортом.

А я, поверь, взорвал бы весь боезапас
И пробил пространство и время туда,
Куда всё смотрит и смотрит мой странный упрямый компас,
Где по острому льду летят твои поезда —
В Никогда…