Ночь была осязаема - густой, непроглядный мрак,
он растекался по улицам и затенял углы,
прятал в глухих закоулках бетонных глыб
шёпот беззубых ртов и безумство драк.

Под остро мерцающими фонарями,
золотом вышитыми на стенной канве,
колющими не привыкшие к свету взгляды,
шёл человек, вдыхая сухую гарь ноздрями,
спасаясь в прокуренном рукаве
от испарений, разящих ядом.

В городе не было никого упрямей
и никого правей.

Ждал человека на отплывающем корабле
ужин, а на десерт - очищенный апельсин.
Грудь его жёг билет,
но он не ловил такси.
Никто не любил этот город так сильно,
каждый его уголёк и токсин,
вот и решил он пройтись по его золе,
взглянуть на детей, вдыхающих эпоксидный клей,
вслушаться в стоны калек плаксивых
и видом своим озлобить тех, кто злей
одичалых дворовых псин.

Боль бежала за ним во след.

Боль грудная, как будто свинцовый смог
внутри растревожил пчелиный улей.
Боль за тех, что уснули и не проснулись.
Боль за каждого, кто убежать не смог -
за бездомную лимфу сосудов-улиц,
за несчастных, всегда остающихся за кормой.

Боль от жуткого понимания, что сюда, домой,
ни за что б раз отплывшие не вернулись.

* * *

Он прошёл под кричащей табличкой "Стоп".
И казалось ему, что сердце его - ковчег.
Что пропахшее табаком пальто - 
тяжкий крест на его плече.
Он увидел вокруг себя потоп -
люди тонут в невежестве, в нищете, во лжи,
а забытая всеми правда требует новых жертв...

Было так нестерпимо стыдно ему за то,
что, боясь этой страшной участи, он бежит.

Ветер бил по его лицу ледяным драже.
Запах кисло-солёной морской воды
и едва различимый треск, похожий на зимний шторм,
подсказали ему, что берег скоро.
По дороге стелился прибрежный дым.
Треск усилился. Но оказалось, что так гудит мотор,

грубо рвущий тебя за ворот,
бьющий прямо тебе под дых,
опрокидывающий на щебень...

Оставляющий только горечь крови и табака во рту.

* * *

Облака расступаются в небе.
Промерзая чернеет ртуть.
В сонном полупустом порту
к отплытию всё готово.
Кто-то просит отдать швартовы
и уводит ковчег в темноту.