И в полночь на край долины
 увел я жену чужую,
 а думал - она невинна...

 То было ночью Сант-Яго,
 и, словно сговору рады,
 в округе огни погасли
 и замерцали цикады.
 Я сонных грудей коснулся,
 последний проулок минув,
 и жарко они раскрылись
 кистями ночных жасминов.
 А юбки, шурша крахмалом,
 в ушах у меня дрожали,
 как шелковые завесы,
 раскромсанные ножами.
 Врастая в безлунный сумрак,
 ворчали деревья глухо,
 и дальним собачьим лаем
 за нами гналась округа...

 За голубой ежевикой
 у тростникового плеса
 я в белый песок впечатал
 ее смоляные косы.
 Я сдернул шелковый галстук.
 Она наряд разбросала.
 Я снял ремень с кобурою,
 она - четыре корсажа.
 Ее жасминная кожа
 светилась жемчугом теплым,
 нежнее лунного света,
 когда скользит он по стеклам.
 А бедра ее метались,
 как пойманные форели,
 то лунным холодом стыли,
 то белым огнем горели.
 И лучшей в мире дорогой
 до первой утренней птицы
 меня этой ночью мчала
 атласная кобылица...

 Тому, кто слывет мужчиной,
 нескромничать не пристало,
 и я повторять не стану
 слова, что она шептала.
 В песчинках и поцелуях
 она ушла на рассвете.
 Кинжалы трефовых лилий
 вдогонку рубили ветер.

 Я вел себя так, как должно,
 цыган до смертного часа.
 Я дал ей ларец на память
 и больше не стал встречаться,
 запомнив обман той ночи
 у края речной долины,-
 она ведь была замужней,
 а мне клялась, что невинна.