Уйдем скорее музыку искать,
Нам третьей так всегда не доставало.
Где на руках скрипичная печать,
Где музыки последнее начало.
Там задрожит серебряный причал,
Мольба, причал с последнего причала,
начни, где с самых первых начинал,
с последней, верхней, ранней, где искала 
она свой выдох, где рассветом кровь уже не хлынет,
там, где не у власти твой глупый день.
Бокалы приготовь, хлебнуть луны,
Там Симон бросит снасти...
Из приза, вместо гребня в волосах,
уйдет к рассвету, бос, по океану...
И белый ветхий старец на руках
внесет к нам музыку...

Только робкая нежность и боль догорающих звезд,
А еще тихий шорох листвы и косые дожди в переулке.
За колючею вьюгою ветер бродячий принес,
невзначай, словно оттепель, музыку нашей мазурки.
Как их звать, тех звачей, или птичий восторженный шаг
белой пулей ворвался в твое незакрытое сердце.
Шорох волн серпантинных, к ногам заструившийся шарф,
Обнимающий скерцо живое, волшебное скерцо.
Может статься, завитою желтой листвою в окне,
среди белого шелка красавиц легко и открыто
это ты вместе с музыкой шла улыбаясь ко мне.
И шептала струна - "масуркито , о ми масуркито".
Мазурка гремела врываясь в сердца и дома.
Перестыки срывала и  хрупкие крыши сдувала.
И дождем обжигающим хлынула с неба луна,
Обливая той музыкой арки, мосты и каналы.

Умирает мазурка и кто-то безжалостно груб.
Лепит желтые ленты, готовы в лицо рассмеяться.
Мне б коснуться ее холодеющих губ,
Отдышать, отогреть, снова верности вечной поклясться.
Но изломаны руки и гаснет рассеянный взгляд
Змей принцессу унес и закрылись тяжелые ставни
И мазурка моя не вернется, идальго, назад.
И полоска луны на паркете, идальго, растает.

Словно платье вдовы в переулке листва шелестит.
Словно нищие старцы  дожди обивают пороги.
Где-то в окнах завьюженных слышишь знакомый мотив.
И полоска луны белым шарфом ложится под ноги...