Горбатый карлик рыдал в ночлежке, мешая прочим уснуть, 
Внезапно вспомнив, скрипя зубами, в дыму и мраке 
Те дни, когда капитаном был он и в дальний трогался путь, 
Грыз мундштук и помнил девушку из Нагасаки. 

И был его китель белее снега, и рука, смугла и тверда,
Держала крепко все то, что в жизни необходимо.
Встречали ласковые, как гейши, портовые города,
Все было в кайф, но чужие крылья свистели мимо.

А полет журавлика так же прям,
Как и тысячу лет назад,
Мирозданью плевать, кто в небесный сад, 
Кто на нары... 
Все равно полет журавлика прям, 
Как и тысячу лет назад, 
Так улетай, журавушка, улетай — 
Сайонара... 

На халяву сладок и уксус — этот тезис с детства знаком
Всем умным мира, чьи морды в сале, чье право свято
Питаться чужими живыми снами, давясь кровавым куском
Смурно и слепо, как вошь в окопе грызет солдата.

А с тобой все будет просто и больно, как укус гремучей змеи:
Проснешься ночью с угрюмым знаньем, что взлет доступен.
Навстречу радугой брызнут звезды и изрежут щеки твои,
Лети, журавушка, — грудь Вселенной туга, как бубен.

А полет журавлика так же прям,
Как и тысячу лет назад,
Мирозданью плевать, кто в небесный сад, 
Кто на нары... 
Все равно полет журавлика прям, 
Как и тысячу лет назад, 
Так улетай, журавушка, улетай — 
Сайонара...