С тяжким грузом и с хрустом в суставах день наползает на Ватикан,
отражая небо в гнилой воде,
где купается снег-баклан. 
Я несу свой груз – свинец и уран –
он под кожу мне тычет нож.
Нависает грязный щелочной туман
и кислотный крошится дождь.
Я забыл, как сахар по языку 
растекается сладким льдом, 
я забыл как соленые ветры жгут 
обливая солью лицо, 
я забыл как зимний кислотный дождь, 
щелочной туман бередя, 
очищает мир... Ты стоишь и ждешь 
под разбитой аркой меня.
Ждешь пока приду я, блестя стеклом, 
и умерю свой нервный тик; 
и как будто бы всем обломам в облом 
не запнется пьяный язык, 
говоря: «Ну вот я к твоим ногам 
брошу свой постылый костыль!» 
Упадет костыль, приминая хлам, сигаретных пачек кресты. 
И хромой ногой загребая грязь, 
загребая мусор и снег, 
я пойду гулять, за тобой держась, 
словно в наркотическом сне, 
и твой русый локон, духами полон, 
поведет меня за собой. 
Изменяя форму, туман щелочной 
за моей сомкнется спиной... 
Кто увидит – пусть не протрет глаза, 
как портянкой грязным платком, 
все-равно ему будет, что сказать 
безнадежно беззубым ртом.
Каждый день цепями звенят, скоты, 
поломать кому-то костей... 
Щелочной сомкнется над нами дым, 
за спиной сомкнется моей. 
Но все это – гон, да, все это ложь, 
ты давно не помнишь меня, 
и под аркой вообще никого не ждешь, 
чешуею своей звеня.
Я иду, пиная труху и хлам, 
дым тяну из трубы и плююсь; 
нависает грязный щелочной туман, 
сокрывая ядреный груз. 
И с тяжелым хрустом в суставах, день 
наползает на Ватикан, 
отражая небо в гнилой воде,
где купается снег-баклан. 
Я несу свой груз – свинец и уран – 
он под кожу мне тычет нож. 
Нависает грязный щелочной туман...