Есть очень много страшного на свете,
Хотя бы сумасшедшие дома́,
Хотя бы искалеченные дети,
Иль в города забре́дшая чума,
Иль деревень пустые закрома,
Но ужасы ты затмеваешь эти —
Проклятье родины моей — тюрьма.
 
О, как её росли и крепли стены —
В саду времён чудовищный побег,
Какие жертвы призраку измены
Ты приносить решался, человек!..
И нет стекла́, чтобы разре́зать вены,
Ни бритвы, ни надежды на побег,
Ни веры — для того, кто верит слепо,
Упорствуя судьбе наперекор,
Кто счастлив тем, что за стена́ми склепа
Родной степной колышется простор,
Скупой водой, сухою коркой хлеба
Он сча́стлив — не убийца и не вор,
Он верит ласточкам, перечеркнувшим не́бо,
Оправдывая ложный пригово́р.
 
Конечно, стра́шны вопли дикой бо́ли
Из окон госпиталя — день и ночь.
Конечно, стра́шны мертвецы на поле,
Их с поля битвы не уносят прочь.
Но ты страшней, безвинная неволя,
Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.
А нас ещё ведь спросят — как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам ещё придется быть в ответе.

<1938—1942>