Вжалась в холмы пасторали дичающей
Старотельзитской дороги змея.
Звезды глядели пасхально и святочно,
Им безотрадно внимала земля.

Два аргонавта, что волны судеб лихих
Ныне судили дорогой одной
Шли, драпируясь одеждами ветхими,
То были я и схизматик Бертольд.

Что, трубадур, молчалив ты и сумрачен,
Спел бы чего, чтобы скрасить наш путь.
Может пресечься он зверем полуночным
Или с разбойничьей сворой схлестнуть.

Глаз хоть коли, ни харчевни, ни дворика,
Жертвенной кровью налилась луна.
Лютню ж возьми, чтоб развеять хоть толику
Тьмы, что мистической злобы полна.

Что же не спеть, я пою лишь о ней теперь,
Волю свою за бессилье кляня.
Той, что в одну безнадежную вечную
Мысль о себе превратила меня.

Когда творец в высшей зрелости творчества,
Разум отринув, её создавал,
Знал ли, что многим ... адовым
Своим искусством врата открывал?

Вот и со мной видно скоро окончит всё
Яд, что неистовей день ото дня.
Черные лебеди пепла души больной
В бездну на крыльях спускают меня.

Это ли дар - пресмыкаться под лязг оков,
Каясь, смиря одержимость о ней.
Лучше котята пусть солнечных зайчиков
Ловят в траве на могиле моей.

Впрочем забудь, проповедник, мои слова.
Вижу и сам, что невольно ропщу.
Мне ли страшиться убивцев и хищников?
Сам я давно с ними встречи ищу.

Долго мы шли, он молчал, я корил себя,
Я не привык обнажать своих ран.
Вот показалась тилзитская ратуша,
Дым чугунка доносил сонный стан.

"Знай, трубадур, будет мир и твоей душе"
Вдруг раздалась проповедника речь
"Если изжег своё сердце ты здесь уже,
Бесам в Аду будет нечего жечь"