В рабы возьми меня старуха-печь.
Бросай в дрова стихотворенье смело
и не гляди, куда уходит речь,
куда оно само того хотело.

Не возмещай ущербу моему,
какую есть не долгую утрату
прошедшей ночи, полную луну,
моё сокровище, мою награду.

Что было там за ночью, за луной:
июля день не восходил девятый,
сияло в небе юною звездой
стихотворенье о числе десятом.

Девятый день июля не всходил –
перо моё к десятому спешило.
Хоть по стихи в степь за полночь ходил,
в больном уме ничто не изменило.

Что было дале: ночь, июль, темно.
В окне горела лампа и трудилась,
где разливали кислое вино
и черт-те что в умах людей творилось.

Я не о них, они давно пьяны,
им не нужны стихи, им надо драки.
Они во внучку деда влюблены,
пьют горячо и лают, как собаки.

Я о луне девятого числа,
что окликала слово молодое.
Куда б не завернула и не шла,
хоть за огнём, за хлебом, за водою,

за нею соглядатай вёл дозор
десятое число. Я это видел.
Как совершалось тою ночью зло,
как чёрт увёл луну в свою обитель.

«Луна живи же в тереме моём,
коль в чайхане девятого июля,
нет, силы жить. Владей моим столом,
бумагою, пером, кроватью, стулом».

Я не гляжу, что происходит там
за гранью смысла, чего знать не надо.
Я безразлично отношусь к листам,
как к торжествам и к праздничным нарядам.

Девятой ночи смуглая луна
в зрачок упёрлась и слезою стала.
Без друга, без подруг, всю жизнь одна.
Была, жила, любила и страдала.

Ты знаешь печь, как тяжело луне
в галактике. Ей тоже одиноко
должно быть, как сейчас тебе и мне.
Уже заря к нам просится с востока.

Ушла в слезу – навеки, навсегда.
Печь тупо смотрит, недопонимает.
Так я писал десятого числа
(и если память мне не изменяет).

10 июля 2002 года
Чапаевск