Ю. А. Гагарину

 Я первый смерил жизнь обратным счетом.
 Я буду беспристрастен и правдив:
 Сначала кожа выстрелила потом
 И задымилась, поры разрядив.

 Я затаился и затих, и замер.
 Мне показалось, я вернулся вдруг
 В бездушье безвоздушных барокамер
 И в замкнутые петли центрифуг.

 Сейчас я стану недвижим и грузен
 И погружен в молчанье, а пока
 Меха и горны всех газетных кузен
 Раздуют это дело на века.

 Хлестнула память мне кнутом по нервам,
 В ней каждый образ был неповторим:
 Вот мой дублер, который мог быть первым,
 Который смог впервые стать вторым.

 Пока что на него не тратят шрифта -
 Запас заглавных букв на одного.
 Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,
 Но дальше я поднялся без него.

 Вот тот, который прочертил орбиту.
 При мне его в лицо не знал никто.
 Я знал: сейчас он в бункере закрытом
 Бросает горсти мыслей в решето.

 И словно из-за дымовой завесы
 Друзей явились лица и семьи.
 Они все скоро на страницах прессы
 Расскажут биографии свои.

 Их всех, с кем знал я доброе соседство, 
 Свидетелями выведут на суд.
 Обычное мое, босое детство
 Оденут и в скрижали занесут.

 Чудное слово "Пуск" - подобье вопля -
 Возникло и нависло надо мной.
 Недобро, глухо заворчали сопла
 И сплюнули расплавленной слюной.

 И вихрем чувств пожар души задуло,
 И я не смел или забыл дышать.
 Планета напоследок притянула,
 Прижала, не желая отпускать.

 И килограммы превратились в тонны,
 Глаза, казалось, вышли из орбит,
 И правый глаз впервые, удивленно
 Взглянул на левый, веком не прикрыт.

 Мне рот заткнул - не помню, - крик ли, кляп ли.
 Я рос из кресла, как с корнями пень.
 Вот сожрала все топливо до капли
 И отвалилась первая ступень.

 Там, подо мной, сирены голосили,
 Не знаю - хороня или храня.
 А здесь надсадно двигатели взвыли
 И из объятий вырвали меня.

 Приборы на земле угомонились,
 Вновь чередом своим пошла весна.
 Глаза мои на место возвратились,
 Исчезли перегрузки, - тишина.

 Эксперимент вошел в другую фазу.
 Пульс начал реже в датчики стучать.
 Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу 
 И получил команду отдыхать.

 И стало тесно голосам в эфире,
 Но Левитан ворвался, как в спортзал.
 Он отчеканил громко: "Первый в мире!"
 Он про меня хорошее сказал.

 Я шлем скафандра положил на локоть,
 Изрек про самочувствие свое...
 Пришла такая приторная легкость,
 Что даже затошнило от нее.

 Шнур микрофона словно в петлю свился,
 Стучали в ребра легкие, звеня.
 Я на мгновенье сердцем подавился -
 Оно застряло в горле у меня.

 Я отдал рапорт весело, на совесть,
 Разборчиво и очень делово.
 Я думал: вот она и невесомость,
 Я вешу нуль, так мало - ничего!

 Но я не ведал в этот час полета,
 Шутя над невесомостью чудной,
 Что от нее кровавой будет рвота
 И костный кальций вымоет с мочой...

 
 Все, что сумел запомнить, я сразу перечислил,
 Надиктовал на ленту и даже записал.
 Но надо мной парили разрозненные мысли
 И стукались боками о вахтенный журнал.

 Весомых, зримых мыслей я насчитал немало,
 И мелкие сновали меж ними чуть плавней,
 Но невесомость в весе их как-то уравняла -
 Там после разберутся, которая важней.

 А я ловил любую, какая попадалась,
 Тянул ее за тонкий невидимый канат.
 Вот первая возникла и сразу оборвалась,
 Осталось только слово одно: "Не виноват!"

 Но слово "невиновен" - не значит "непричастен", -
 Так на Руси ведется уже с давнишних пор.
 Мы не тянули жребий, - мне подмигнуло счастье,
 И причастился к звездам член партии, майор.

 Между "нулем" и "пуском" кому-то показалось,
 А может - оператор с испугу записал,
 Что я довольно бодро, красуясь даже малость,
 Раскованно и браво "Поехали!" сказал.

(читает Сергей Чурсин)