Я бы хотел говорить голосом Левитана,
Чтобы наледь оттаяла, чтобы 
Слова сбивались в голодные волчьи стаи.
Как Кенгурёнок Ру, пока впереди не край —
Беги, увидев в плотную их лица. 
Они пьют то, что выступает через царапины.
С острых макушек деревьев — роем птицы,
Тоже услышали как топают серые лапы.
Оставь мне хотя бы запятые своих ресниц,
Чтобы, расставив то, что я мямлю 
На деле казалось более-менее внятным.

Там, где колышутся герцы, самые низкие,
Где в смертном холоде облепленное инеем лето;
Спрячься за этими тёмно-синими брызгами,
Спрячься за плотно набитыми столбцами газет.
Переставь все мои джамперы к чертовой матери.
Пусть сплин глухо стучит по вискам, давит каскадами.
Тогда я забуду вкус того, что всё это время искал.
Тогда я заполню своими цветами монохромные паттерны.

Лицом — прямо в шредер. С самого дна — на поверхность.
Кисонка размыла по глазу фокус мутной картинки.
Блеск водной глади тычет в лицо своё острое лезвие.
И фон мегаполиса сыпется яркими плитками.
Выдохни весь этот фарс.
Поздно, Аннушка уже разлила всё своё масло.
Теперь слова — это просто буквы в разном порядке,
Гильотиной мелко порубленные на тонкие пласты

Ты сладко лижешь почтовую марку,
Чтобы та крепко держалась на обороте яркой открытки.
Танцуй на ветру пальцами прощальное танго,
Рисуй на лице своём с хищным оскалом улыбку.
Теперь твою грудь уже не давит тяжелый обман,
И в половине микрона крючок до спуска почти доведя,
Ведь „...ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя“.