самое забавное в том, Владислав Алексеевич,
что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах «вундеркинд», «пубертатный период» и «юная девочка», «что вы хотите, она же еще ребенок» - это обо мне, Владислав Алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно, мексидол с никотинкой подкожно, знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного – тоньше игла,
хотя он всего на кубик, поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, Владислав Алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;
обо мне, Владислав Алексеевич,
что умеет таскать тяжелое, чинить сломавшееся, утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки, плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых и без встречающих,
обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах, скажем, Петрозаводска, Владивостока и Красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казенного дезинфицирующего,
коридоры как взлетные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи, дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно, или через осень сидящей с нею в травматологии, в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего, а у нее обе ручки сломаны,
я ее одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих ненавидишь до рвоты, до черного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа, где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили, чтобы поиграли со мной да по улыбались мне, рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,
в чем едва ли себе когда-нибудь признавались;
а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать, и кивать своим, и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, -
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» -
из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,
а еще лучше – через десятку рупий;
облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, не заменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в легкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюбленный;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очередности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на подоконнике,
потому что считают, видимо,
что как-то так и выглядит жизнь писателя;
они, кстати говоря, обожают спрашивать:
«что же вы, Вера, такая молоденькая, веселая,
а такие тексты пишете мрачные?
это все откуда у вас берется-то?»
как ты думаешь, что мне ответить им, милый друг Владислав Алексеевич?
может, рассказать им как есть – так и так, дорогая Анечка, я одна боевое подразделение по борьбе со вселенскою энтропией; я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством, я отстаиваю права что-то значить, писать, высказываться со своих пятнадцати,
я рассыпаю тексты вдоль той тропы,
что ведет меня глубже и глубже в лес,
размечаю время и расстояние;
я так делаю с самого детства, Анечка,
и сначала пришли и стали превозносить,
а за ними пришли и стали топить в дерьме,
важно помнить, что те и другие матрица,
белый шум, случайные коды, пиксели,
глупо было бы позволять им верстать себя;
я живой человек, мне по умолчанию
будет тесной любая ниша, что мне отводится;
что касается славы как твердой валюты, то про курс лучше узнавать у пары моих приятелей, -
порасспросите их, сколько она им стоила
и как мало от них оставила;
я старая, старая, старая баба, Анечка,
изведенная, ст?6?