Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок... Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским прыщ выдавливает,
примеряет новый перстень-изумруд -
и на площадь... Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубёнки весело грызут
Нынче праздник! Стеньку Разина везут!
Прёт купец, треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха,
Семенит ярыжка-плут...
Стеньку Разина везут!
В струпьях все, едва живые,
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая, ползут...
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью - в ляжках зуд...
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жён,
под плевки со всех сторон,
на расхристанной телеге
плыл в рубахе белой он.
Он молчал, не утирался,
весь оплёванный толпой;
только горько усмехался,
усмехался над собой:
"Стенька, Стенька, ты как ветка
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву...
Ладно, плюйте, плюйте, плюйте -
Всё же радость задарма.
Вы всегда плюёте, люди,
в тех кто хочет вам добра.
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал, ретив:
"Супротив народа вздумал?!
Будешь знать как супротив!!"
Я держался. Глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
"Супротив боярства - правда!
Супротив народа - нет! Нет!"
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами, люди, каюсь,
но не в том, что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу сам, себя казня:
я был против - половинно,
надо было - до конца.
Нет, не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем, что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем, что враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем, что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших, дурень...
Стенька, гибнешь ты зазря!"
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой, на ветру полоща,
бьётся кожаный передник палача.
А в руках у палача над толпой
голубой топор, как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь, по топору
струги, струги, будто чайки поутру.
И сквозь рыла, ряшки, хари
целовальников, менял,
словно блики среди хмари,
Стенька ЛИЦА увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
и в глазах угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит всё стерпеть бесслёзно,
быть на дыбе, колесе,
если рано или поздно
прорастают ЛИЦА грозно
у безликих на лице...
И спокойно (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упёр
и затылком приказал: "Давай, топор..."
Покатилась голова, в крови горя,
прохрипела голова: "Не зазря..."
И уже по топору не струги - струйки, струйки...
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мёртвой тишины
перескакивали блохи
с армяков на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча, колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась, жила.
С места Лобного, подмоклого,
туда, где голытьба,
взгляды письмами подмётными
швыряла голова.
Суетясь, дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел,
но, напружившись, по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе от этих чёртовых глаз
зябко шапка Мономаха затряслась.
И жестоко, не скрывая торжества,
над царём захохотала голова.