Просматривая каждой своей книги лист,
я понял, что не в них, а во мне самом живет нигилист.
Растратив свой талант на цирцей и чудачек,
я счел свой образ мыслей в образах самым удачным.
Но почему-то до сих пор я жду целой оценки
этой писанины, жду, пока станут сценами сценки,
и помню, как твердили по скорым в одном лице нам:
«Эта игра стоит свеч, но только по церковным ценам».
Зевакам лишь песни пой из кино:
вроде, нашел себя, но все равно в вечном поиске нот.
Пока пустых блядей мыслишками брал в узы Кант,
я подводил черту и понял, что даже не музыкант.
Я зачастую видел в улыбках оскалы,
когда с этими песнями разбивался о скалы.
Тогда одна улыбка мне вынесла мнение:
«Падение не убивает – убивает приземление.»

Но для кого можно столько писать?
И когда уже чернила лезут назад.
А, может быть, вообще мне ее не верстать,
чтобы опять не попала в фельетоны писак?

Уж, если начал, то надо закончить,
и, хоть уже непонятливый почерк,
поправляю очки, ставлю точку
последнюю.

Который год повторяется цикл
песнопений для тех, кто в ответ мне на все это цыкал:
«Слушай, одумайся, нельзя так! Третий десяток
под откос!» Вот только жизнь не принимает взяток.
Теперь-то я серьезен не на шутку –
их выводить на слезы стало как-то жутко.
Трачу себя на записи, а не на мета граммы,
чтобы вкладывать хоть что-то весомое в метаграммы.
Я каждой фабуле всегда искал веский критерий,
пытаясь раскрывать свой очередной секрет эре.
Ярлык «Роковой музыки» на меня наклей, Терри,
я уже забронировал свой номер в «Англетере».
Но ни петля, ни дуло меня не пугают,
я плюю даже на то, что в аорте теперь другая.
И помню, сетуя на все эти мнения,
что «падение не убивает – убивает приземление.»

Но для кого можно столько писать?
И когда уже чернила лезут назад.
А, может быть, вообще мне ее не верстать,
чтобы опять не попала в фельетоны писак?

Уж, если начал, то надо закончить,
и, хоть уже непонятливый почерк,
поправляю очки, ставлю точку
последнюю.