Мне показала меня осень,
скользнув по сердцу ржавым ножом.
Куда бы взгляд я свой не бросил –
в каждой луже мой лик отражён.

И каждый ветром сорванный лист,
тлея, шепчет мне в укоризну:
“Всяк, кто сердцем своим не чист,
не постигнет счастья в жизни!”

Ну а мне бы хотелось петь об ином,
наивную песню, утешения ради,
оттого провинившись сладким вином -
пою, с пресной слезою во взгляде:

“Пускай, в плечах я сутул и узок,
пускай, мои щёки не налиты румянцем,
зато под звучанье небесных музык
я, обнявшись с землею, вращаюсь в танце!”

Да – вращаюсь! Вращаюсь до рвоты!
И, ни что, казалось бы, меня не страшит,
только трезвость бьёт в прежние ноты,
и вновь оглашает пространство души:

“Ты сам себе по крови чужд,
ведь пред собою ты не честен,
а это - высшее из нужд
для сердцепенья чистых песен,
для сердцепенья чистых песен!”

...Дерево наше истекает смолою,
а мы не в силах его излечить,
и ветви его сгнившей листвою
в пасти времени стали горчить.

Не ужель сей листве не быть зелёной вовек?!
Дьявольским смрадом рыгает тот тлен,
в непрерывном течение отравленных рек,
вечно будит пульсировать проклятие ген.

Отцы наши, кончились там, где мы появились,
а мы кончимся там, где начнутся отцы!?
А может круги эти на нас надломились,
и волки будут сыты не кусая овцы?!

Я всем добром своим разозлился,
на то, что свободу мне цепь даровала.
Кто мрак обнаружил, тот сам озарился
впитав света больше, чем небо давало!

Я жив, я жив, я ещё не зачах,
мне уже поздно гореть в аду,
и мне слишком рано в райских краях
рвать с древа яблоки в зелёном саду,

Но вот братия наша - это дело иное:
взбесили тишину визгом разных сирен:
кому-то небо, сквозь окошко стальное,
а кому-то земля с прострелами вен!

Заболевшая ветвь обречена на ампутацию,
но ведь смерть звена ломает систему!
Смерть звена - это жизни пульсация,
бьющая по венам не погибнувших звеньев...

Раздувая свой вспотевший висок
злостным напором моего добрословья -
я, рвя последний своего нерва кусок,
буду громко орать: БЕРЕГИТЕ ЗДОРОВЬЕ