Ржавый потолок. Мышка пробежала по нему и, слегка улыбнувшись, передала привет.
Сквозь дырявые окна свищет ветер. Мороз, глотнувши отчанья, как на сахар пчела. Он шепчет мне Имя.
Я вторю ему.
Прогнившие рамы окон. Подоконника нет. А окна решётке дифракционной подобны. Только тусклым и тухлым кажется через них свет.
Остатки обоев под градусом около семидесяти свисают с прогнивших стен. А конфорка как вымя. 
Через силу дышу.

И мешка нет постелить в мусорную корзину. В которой лежит и воняет и стонет дохлая тыква.
Газовая плита снова в жире утоплена. Канцерогены. Между ней и стеной корзины с засохшим луком, покоящимся в паутины постели.
Снова пахнет гарью из ада.
Стол – четыре ноги – увязают в болотном полу. Табуретки хромые. Капля падать из дырявого крана привыкла.
Тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик, тик-тик – часы. Сошли с ума. Всё идут в ритм земле. А я как в карусели.
Рвотным порывом и косым взглядом.

Из отсыревшей стены торчит труба-змея серебристого цвета. Будто смеясь над цветами, царящими на моей кухне.
А на конце трубы нет ничего – вытяжки нет уж давно. Нечему выкачать поскорей  этот  очень кислый, горько-кислый, тёмно-кислый углекислый воздух.
Сомнений нет.
Лишь вентиляция собственных лёгких нелёгких паров, да дыры стёкол оконных, и аритмичные вздохи гниющей фиалки – вот всё, чтоб не стухнуть.
Насыщенный соли раствор всё растёт и растёт, высыхая. Сухая, но цельная роза в ожиданьи весны, намереваясь ожить, расцвести. Но на форточках серая сетка из шторы.
 –  пчёл здесь давно нет.

А в голове звуки маршей. И с потолка свисает с ухмылкой из веток петля. Да на столе стираний серый(!) сюртук Наполеона.
Повременить бы. Кончик ножей всех обломлен. Лживое синее солнце газа конфорки четвертует меня. Цифры счётчика всё движутся по’ кругу. Слышу п’од полом шёпот. Там шепчут мне Имя.
Я шепчу его тоже.
Благо – лампочка-«шестьдесятка». Но свет здесь пронизанный ором. Как бы мне отыскать глас гипнотизёра средь собственных смеха и стона?
Что за насморк – напасть – все платки из нейлона. Жизнь приходит не с глотком аспирина, а с выступленьем холодного, горько-солёного, пыльного
Серого пота на коже. 

С бешеной скоростью верт’ится Земля. Моя кухня так же быстро верт’ится. Я верчусь, но воротит меня. Лишь бы знать всегда, куда воротиться.  Но держу блевоту. Но долго так не смогу. Да сгнию я бесследно.
Голова всё кружится.  – Кружек двадцать холодного горького чая, а после спать. А я всё сижу. Да песни пишу. Пыльным порохом букв и слогов. Слагая может быть последние строки.
Да всё шепчу Имя.
То ли снег за окном, то ли в грязь сапогом заоконный прохожий, на других так похожий – так же хмур, озабочен, иль пуст.  Но иногда я вижу Её. Сидящей на новой, но ржавой качели, едва движимой некою силой. Она весела. Она улыбается и, кажется, небу и, кажется, мне незаметно.
Но стоит лишь раз моргнуть – … (Она так быстра.) А с потолка всё та же петля. Повременить бы. Да силы не знаю найду ли. Вот бы сделать ходули, да прям из окна. (благо этаж не последний). Да пойти, да найти бы Её среди города улиц, да развеять все смоги,
Да во всё горло выкрикнуть Имя!

Вдали пара воронов с опаской летят мимо города. Туда, где пусть голод и холод, где жизнь порой на вкус - хмель, но не солод. Но где вдвоём. Я да вороны знаем горькую цену. Они улетают. И как бы я хотел с ними!
Но всего лишь пока…(пока лишь шепчу это Имя)
Но всего лишь пока…(пока лишь шепчу это Имя)
Но всего лишь пока…пока лишь… пока лишь… пока лишь… шепчу это Имя.