Только робкая нежность, и боль догорающих звёзд,
А ещё тихий шелест листвы и косые дожди переулков.
За колючею вьюгою ветер бродячий принёс, 
невзначай, словно оттепель, музыку нашей мазурки.

Как их звали, тех двух, чей летящий, восторженный шаг
Белой вьюгой ворвался в твоё незакрытое сердце,
Шорох, волн, серпантин, и к ногам заструившийся жар, 
Обнимающий скерцо, живое, волшебное скерцо.

Может статься, в завешенном жёлтой листвою окне,
Среди белого шёлка, бросаясь листвою открыто,
Это ты, вместе с музыкой, шла, улыбаясь, ко мне,
И шептала струна: Mazurkita, oh mi, Mazurkita.

И мазурка хрипела, врываясь в сердца и в дома,
Двери с петель срывала, и хрупкие крыши сдувала,
И дождём обжигающим хлынула с неба Луна,
Обливая той музыкой арки, мосты и каналы.

Умирает мазурка, и кто-то, отчаянно груб,
Треплет жёлтые ленты, готовый в лицо рассмеяться,
Мне б коснуться её холодеющих губ,
Отдышать, отогреть, снова в верности вечной поклясться.

Но изломаны руки, и гаснет растерянный взгляд,
Зверь принцессу унёс, и замкнулись тяжёлые ставни,
И мазурка моя не вернётся, идальго, назад,
И полоска Луны на паркете, идальго, растает.

Словно платье вдовы, в переулках листва шелестит,
Словно нищие старцы, дожди обивают пороги,
Где-то в окнах завьюженных слышишь знакомый мотив,
И полоска Луны белым шарфом ложится под ноги.