четыре ночи - час икс, так говорила девочка
с кукольным личиком,
сидя с сигаретой на подоконнике своей квартиры.
впечатляешься? все образны, все дальтоники как один,
там где синий видят зеленый и предугадывают
мои действия еще до того, как.
а впрочем, слишком резко. в четыре ночи
все принцессы в барах становятся жабами,
а я не виновата, что мне в баре больше дома чем дома,
и что в четыре часа на его подоконнике
я вспоминаю, как девочка с кукольным личиком
говорила мне:
я маленькая истеричная особа.
а во мне не оставалось уже никакой обычности, когда
в четыре ночи, закуривая, я прокручивала в памяти
всех своих бывших мальчиков, которые отчего-то любили не меня.
мне так часто объясняли, что такое любовь,
что я кажусь себе неспособный на подобное чувство,
усложнившееся, расслоившееся на тысячу оттенков
и тем самым измельченное в пыль.
моей откровенностью меня тошнит,
но в желудке пусто, и в легких пусто,
хотя там бы должен быть дым.
меня всегда учили не курить на голодный желудок.
в четыре ночи я блекну и перестаю дышать,
а утром уже просыпаюсь очередным воскресшим недоразумением.
кажешься себе современным, но оказываешься лишь современником.
а со временем еще и устареваешь, как мобильник, или плеер.
новое поколение айподов, новое поколение людей
с совершенно новыми взглядами на любовь
и отношения, которые тоже любовь, но для оттенка названы дружбой.
в четыре ночи, час икс, сидишь никому ненужный
и смотришь в себя, как будто бы там можно что-то увидеть.
пока все учатся любить, я отчаянно стараюсь не ненавидеть.
но слепнуть проще, чем прозревать,
особенно когда смотреть ни на что не хочется
и глаза слипаются.

пей свой чай, пока твой дом не закроется до следующих восьми вечера.
и так будет продолжаться вечность.
и еще одну вечность после.
поэты живут на границе себя и людей, но при этом страдают всегда,
что что-то их отделяет на мгновение до,
но все это сопли,
вчерашнее завтра будет сегодня, и это единственный возможный
выход.
уйти в проспект, выпить банку колы с сырной,
сделать вид, что по делам, а самому часами сидеть на лавочке
в записной листок за листком
под музыку в плеер записывать эти вот строки,
которые не сделают спокойней, а еще раз докажут,
что к ногам гири, к рукам воздушные шары
и ты сам распят в воздухе, между небом и землей
болтаешься бесхозным,
а я клянусь, я перестану грызть ногти
и буду меньше стараться выговаривать букву эл,
только возмите меня к себе, потому что в шесть утра закроется мой дом
и мне придется идти в метро, чтобы проживать-стирать себя
изнутренную-изнуренную в переходах
и под чужими крышами.
мой парадокс в том, что я опять не хочу, чтобы меня слышали,
хочу чтобы меня услышали.
за месяц до моих двадцати жаркий май
целует меня по утрам кофеином в щеки,
я делаю вид, что мне дороги эти дороги города,
хотя в городе я дорогами огорожена, а сама
сижу на детской площадке, поджав под себя ногИ, пью колу
и из всех поэтов хочется цитировать только одного:

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.