Я помню Чехова, стучащего в окно,
Слугою Фирсом, всеми позабытым.
Стучал и умалял: «Включите мне кино,
Кино немое, чтобы я не слышал,
Суфлируйте мне жестами, мессир-тапёр,
Пусть перевод неправильный,
Но он хоть как утешит,
Ведь, знанье – это то, чего я не нашел,
А, правда – это то, чего на свете нету».

Я видел Гоголя, сидящего в углу
С улыбкой киника и радостью аскета,
Горящая свеча смотрела на его
Лицо больное до скончанья века.
Снимайте грим, блаженный ревизор,
Юродивый поэт теперь не в моде,
Ваш нос не знал Пиноккио,
Открывшего своим ключом Эдема двери,
В которые бежим, в которые летим,
Ломая под собой все лестницы и стены,
И в зареве фанфар, и в отблесках фигур,
В стремленье к ангелам давно мы стали звери.

Я слышал Маяковского, ревущего слоном
В замочной скважине моей пустой квартиры,
Засунув облако к себе в штаны, как мог,
Взрывался партиею красной паспортины.
Я знаю Кинчева, танцующего бал
С чертями голыми и падающим стерхом,
Ведущего рассказ с веления шута,
В котором есть любовь, всё остальное – тени.

Я с тенями играл и хлебом накормил,
Чертёнка домового, что живёт в застенке.
С ним ночью уходил в неведомы края,
А утром возвращался – Достоевский.
Завязан в бороде игрок и альтруист,
Неистовый гонец небесных эпилепсий.
Мой ближний, не стяжай, мой ближний, возлюби,
Прости заблудшую Настасью, милый Мышкин.

Я – тоже Мышкин, но совсем не князь,
Я – просто идиот, терпящий сны надеждой.
Надежду потерял и веру посрамил,
Осталась лишь любовь летящей птицей в вечность…