А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что 
Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. 
Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у 
третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не то[ркает]. Как вот с любовью: в 
секунду - он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало
вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких 
глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только 
медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и
на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали 
вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за 
собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; 
сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь 
ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего 
квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть 
ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут 
пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. 
Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка 
коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам 
всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока 
меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело, 
какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но
– навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно. 

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать 
вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке 
угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я 
задержалась на распутье настолько, что на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт,
как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что 
обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, 
гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не 
будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом
и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов 
времени строптив - я не умею строить планы с учетом дальних перспектив и
думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю 
старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья 
пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам 
вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю
в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и 
живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе 
геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть 
как-нибудь не умереть; так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть
каких-нибудь республик нищих, а кто-то – бесится и пьет, а кто-то в 
склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует; а кто-то в бегстве от 
рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат 
изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив, 
тот самый кадр из кипы пленок – как доказательство, что жив; а 
кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о 
мире, когда им нечего сказать; так кто-то высекает риффы, поет, чтоб 
смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу 
их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет
бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда 
начнется Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и 
спасут.

От жути перед этой бездной, от этой 
истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные