Только давай по-честному: что прибрал к себе – то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё. 

В крайнем случае – чтобы сразу двадцать. 

Потому что лучше ад, чем заново пробираться 
через это всё:
уносящее варежку чертово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,
обнимают, успокаивают.

Нет уж, прибрал – клади за пазуху и веди себя, как хозяин. 
А то отнял чужую игрушку, выпотрошил – и сует назад. 

* * *

Он нисходит, а тот как раз выходить, и они встречаются у реки, -
многоногой, влачащей по мутным волнам барсетки, сумочки и тюки,
изливающейся из первого к Рождественке, к Воскресенке,
из последнего - в мертвые черные тупики.

Им обоим пора бы уже начать – а они молчат
и глядят друг другу через плечо.
А вокруг все течет себе и течет, никто их не замечает, -
только дежурный у эскалатора что-то чует,
нервничает, когтями оглаживает рычаг. 

Это пятница, восемь вечера, жар подземный, измученные тела,
а они читают в глазах друг друга о своих заплечных, говорящих: «Я за тобой пришла», - 
и бледнеют, склоняют увенчанные чела, --

и не оборачиваются.

Потолок не сворачивается.
Лампы не чернеют, не источают чад.

И тогда дежурный у эскалатора переступает копытами, медленно вдавливает рычаг.

Эскалаторы замедляют ход.
Предстоящие выходу падают на чело. 
Над Москвой остается ночь, все черным-черно.
Эти двое невидящими глазами глядят вперед, -
и Христос безмолвствует,
и Орфей поет:

«Нет, у смерти нет для меня ничего.
Нет, у смерти нет для меня ничего.»

* * *

В потной маршрутке по дороге к продуктовому рынку
она представляет себе аварию,
- как они оба попадут в рай,
где он будет любить ее заново, -
так, что перестанет болеть в груди
при виде рекламных буклетов с идиотскими пальмами.
Восемь лет брака;
все еще можно будет собрать по косточкам, - думает она, -
под златолистыми деревьями,
в осиявающем пламени,
среди дивных плодов, лежащих ошую и одесную.

Маршрутка резко дергается,
объезжает "волгу",
останавливается у вывески с яблоками и апельсинами.

Он представляет себе аварию, -
как он попадет в рай
и там, наконец, выплачется.

Идет душа, качается,
вздыхает на ходу:
«Ох, я сейчас убью и украду,
и возжелаю, - я уже желаю! -
ведь я душа живая.

Я день за днем, от страха чуть дыша,
иду-иду, послушная душа, -
деревенеют ножки, -
и только б не упасть (случайно вправо шаг),
и только б не упасть (случайно влево шаг), -
не сбиться бы с указанной дорожки
от дома до метро,
до дома от метро
сквозь темные холодные дворы.

И я едва жива - а досточка качается.
И все мне не забыть, что досточка кончается, -
и я - я все равно! - я скоро упаду.

Так пусть уж лучше я убью и украду,
и отравлю колодцы в Пуату,
и Украину уничтожу гладом.

Меня ли испугаешь адом.»

* * *

Как умирают пятого числа?
Как умирают третьего числа?
Как умирают в первый понедельник?
Лежат и думают: "Сегодня все музеи
закрыты - санитарный день.
Всё неживое чает очищенья,
и чучела спокойней смотрят в вечность,
когда стряхнули месячную пыль."
Как умирают ближе к четырем, -
в детсадовский рабочий полдник?
А ближе к новостям? А в шесть секунд
десятого? А в пять секунд? А в три?
А вот сейчас?
Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.

* * *

Оля болеет, Лёля её врачует. 
Оля встает и ходит, Лёля ног под собой не чует.
Лёля в Оле души не чает,
Оля Лёлю не замечает. 
Оля кончает, Лёля ее качает.
Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается.
День и ночь у Оли в правом виске ворочается.
Учит Олю работать училкою христаради.
Держит её ум во аде.

* * *

Смерть, возвратившись с кладбища,
не проходит на кухню ужинать, 
а прямо в ботинках вал