Чувство одиночества схоже, наверное, с чувством женщины:
в уголках темных губ что-то лучится, играет, плещется –
золотистые рыбки предзнаний… между ним и тобой родство,
ты читаешь в нем ожидание, робость, усмешку, некий призыв…
с ним легко, с ним, ты, в шутку, конечно, пока на «вы»,
но всё ближе и ближе это юное, угловатое существо.

Ты уже его любишь, идешь за его чуть слышной свирелью.
Тишина в свирели так прихотлива, так неразборчива, так
 разговорчива с богом, повторяющим себе самому – не верю…
Оно еще помнит о чем-то многажды большем, чем
 всё то, что вберет с нуля, оно забралось на чердак
 и живет там с тобой, и читает Песни великого царства Чэнь,

и курит украдкой, подбирает для звезд китайские имена,
пахнет рыбацкой сетью, книжной пылью, мятою, луком-севком
 и, конечно, счастьем, если у счастья имеется некий запах.
Вот такое оно поначалу, или, можно сказать, такая она…
А дальше ты вдруг обнаруживаешь, что был не знаком
 с нею совсем. Как, впрочем, и сам с собой. И как будто залпом

 пушечным сотрясет давно обживаемую тишину,
и с неба вниз головою, светясь, посыплются боги, боги,
и падет великое царство Чэнь, как срезанный в жатву колос,
и ты будешь слушать, как дождевые капли стучат по дну
 жестяного ведра в старой мазанке, в домике у дороги –
ты провалишься в детство, ты услышишь отцовский голос,

звук его скрипки, норовящий тучу прошить насквозь,
ты станешь легче, чем водомерка, прочней, чем ось,
на которой вращается влажной осенью шар земной,
увидишь, как небо отворяется в сумерках женским лоном.
Одиночество станет жизнью, рождением, смертью, судьбой,
твоей Магдалиной, твоей Марией, сошедшей с Казанской иконы.

Ты разглядишь в пылинках узорность желтых диатомей,
ты поймешь, что возможность быть с целым миром наедине
 не метафора вовсе – для этого нужен всего лишь чайник,
закипающий, дождь за окном, какой-то мотив печальный
 из старенькой радиолы, какая-то детская блажь в уме,
и еще искусство не сожалеть о мелькнувшем, как всполох, дне,

об ускользающем времени – дар начисто забывать о нём
 и предаваться всецело жизни, заполонившей воздух,
впрыснутой в чай с бергамотом, в музыку, в кончики пальцев,
пропитавшей табак в папиросах, сквозняк напустившей в дом,
впустившей все одиночества мира в качестве постояльцев,
и ты уверишься, что по образу и подобию своему был создан,

ты станешь богом своего одиночества и его рабом,
гением, сумасшедшим, последней ничтожной тварью,
чистой природой, голой абстракцией, дышащей пустотой,
Фауст, проснувшись в тебе, закричит в этот миг: «постой,
остановись мгновение, ты»… Ты не ведаешь, чем потом
 обернется мгновенье, какой ледяной опоит отравой

 возлюбленное одиночество, став безумной Ксантиппой,
чудовищем, пожирающим алчно вместе с самим собою
 того, кто искал в нем покоя, прибежища, избавленья
 всякий раз, когда умирал от вины и слепящей боли…
И хотелось вина и почти уже смертной какой-то лени…
Тебя прощали, и ты, виноватый, их всех простить бы,

наверное, мог и просить прощенья у всех бы должен –
у матери, друга, жены, мотылька, лепестка, травинки,
у сына, который один у тебя – за то, что так одиноки
 мы все от рожденья… но, Боже, сколько страданья в лике
 Казанской твоей… или это всего лишь играют блики
 свечей, и тщетные ожиданья лукаво всё множат, множат,
и голос знакомый зовет тебя в путь далекий…