Предположим, герой - молодой человек, холостой кавалер,         А
должен ехать в провинцию, дней этак на десять, делать дела.
Расставаясь с избранницей, он орошает слезой интерьер           и, пожалуй, не врет, говоря, что разлука ему тяжела.               Заклинает богами земли и морей                                  без него не подмигивать здесь никому,                           в сотый раз, напоследок, уже у дверей,                       умоляет писать ему, что бы там ни было, в день по письму,       В
рисовать голубка на конверте и слать непременно скорей -        и красавица тем же вполне от души отвечает ему:                    обещает писать, ободряет кивком,                                одаряет цветком - наконец, отпускает                            и в десять минут забывает о нем.                                А герой, повелев ямщику не зевать,                              через сутки пути прибывает на место,                         въезжает в гостиницу и принимается существовать.                

То есть, это он движется с делом и без, в экипаже и нет,
озирает окрестности в виде замшелых прудов и скульптур.
Что ни день, на подарки понятно кому не жалеет монет,
покупая смарагдовый хлам и серебряный всякий сумбур.
     Или в номере (кстати, весьма дорогом)
     вечерами письма от негодницы ждет.
     Изнывает со скуки, дурак дураком,
не пьянея глотает ликер и бисквит без охоты жует.
Ожидает конверта с условным на нем от руки голубком.
И, томясь ожиданьем, шагает по бархату взад и вперед.
     А кокетка не помнит, она занята,
     что ни день, ежечасно ее с головой
     поглощает забота то эта, то та.
     То непрошенный гость у нее, то мигрень,
     то канун маскарада, то сам маскарад,
то верченье столов, то большая примерка - и так что ни день.

Предположим, неделя проходит, он ждет, а письмо не идет.
То есть, рухнули связи, обмякли устои, померкли миры.
Почтальоны ушли, вероятно, в какой-нибудь горный поход
и один за другим, вероятно, упали с высокой горы.
     Проведя две ужасные ночи без сна,
     на девятые сутки в единый прием
     он снотворного склянку, что свалит слона,
     осушает, и мрак наконец оглушает его забытьем.
В это самое время внезапно о нем вспоминает она.
То есть, в ту же секунду она невзначай вспоминает о нем.
     И, конечно, бросается прямо к бюро,
     из бюро вынимает, конечно, бювар,
     из бювара бумагу берет и перо.
     И строкою строку погоняет строка,
     и к рассвету посланье выходит густым,
как почтовый роман, а могло быть и гуще, да ночь коротка.

а десятые сутки с утра одевается наш кавалер,
выпивает свой кофе, причем даже с юмором смотрит в окно.
А затем неспеша тормошит саквояж, достает револьвер
и, конечно, стреляется, прямо на бархате, что не умно.
     А конверт и надписан уже, и закрыт
     (не без помощи воска, смолы и огня),
     силуэт голубка в уголке не забыт,
путевые издержки рассчитаны, нарочный сел на коня...
Остальные детали впоследствии следствие определит.
А пока угадайте, что в этом во всем привлекает меня.
     Ну, конечно же, нарочный, Боже ж ты мой!
     как он это поскачет сейчас, полетит,
     не касаясь дороги, помчится стрелой.
     А часа через два ни с того, ни с сего,
     на дворе постоялом я встречу его
и в глаза посмотрю со значением, но не скажу ничего.

   Разговаривать некогда, да и зачем?                              Господа пассажиры, четвертый звонок,                            занимайте места, je vous prie, je vous aime,                 я - ваш новый форейтор, а кто не согласен - вот Бог, вот порог! Решено, что мы едем в Эдем - это значит, мы едем в Эдем,        занимайте места, господа вояжеры! Таков эпилог.                    (Или, может, эпиграф? Не все ли равно?                       Е