На проспекте Непокорённых,
от Пискарёвки до площади Мужества,
молодые и обозлённые
ветры высушили мостовую.

Ледяные потоки воздуха
обжигают, сбивают с ног,
небеса завалили солью 
весь изъеденный язвами город.

Снег давно перестал быть снегом,
восхищающим белизной,
он наваливается с разбега,
он заплёвывает лицо.

Утром поезд до станции Кушлевка
разрывает сиреной пасть
железки. Большой простудой 
кровоточа разбухло кладбище.

Только слышу, как где-то возле
дома у самых стен,
обречённо скрипят полозья 
деревянные у саней.

Они катятся одиноко,
никого вокруг, полумрак
размывает края дороги
между каменными домами.

Пискарёвская колыбельная,
вновь метель завывает в крик,
и двенадцатилетнюю девочку
мать, сутулясь, везёт хоронить.

Сколько можно! Идите к бесу!
Это было давным-давно!
Мне нет дела, что в этом месяце,
девятьсот сорок первого года,

ты сначала свозила мальчика
пятилетнего, а потом,
в то же место, в зелёном платье
в горошек, дочку. Скрипя полозьями,

тихо едут пустые сани,
перевязанная подушка
к спинке
больше уже не нужна, а главное,
я не в силах всё это выслушивать.

Сколько можно! Который месяц
каждый вечер идти домой
мимо вздохов соснового леса,
я закутываюсь с головой.

Всё как будто бы оживает
и хватает меня за рукав,
женским голосом завывает
вьюга. Прыгают перед глазами

почерневшие дыры памяти,
будто правда, давным-давно,
эта женщина была моей матерью…