Сколько себя помню я,
с самой малости,
в Африке, Японии
поменялось все,
лишь под крышей отчею,
днем ли, ночью ли,
вижу справа - очередь,
слева - очередь.

Ту, что матерком жужжит,
ту, что лается,
и за горизонт бежит,
и теряется
в ноябре простуженном,
где рабочие
в Смольном за оружием
встали в очередь...

Очередь, очередь,
в Магадане, в Сочи ли -
просто нету мочи уж,
мать-перемать!
Очередь, очередь...
Как же сделать, Отче мой,
чтоб сынку и дочери
в ней не стоять?

Что же за содом такой,
что за ад еще -
очередь в роддом стоит
и на кладбище.
Будто виноватая,
как наказана,
очередь за ватою
и заказами.

Вечно озабочена,
заморочена,
к Мавзолею очередь,
в ГУМе очередь.
И совсем уж тошно мне
зреть воочию
очередь на то, чтобы
записаться в очередь.

Вроде уже мочи нет,
но влезаю в очередь
и кричу, как прочие:
мать-перемать!
Очередь, очередь...
Ах, устрой же, Отче мой,
чтоб сынку и дочери
в ней не стоять.

На себя взгляните-ка,
соплеменники:
все мы нынче нытики,
все мы пленники.
Сыростью и плесенью
пахнет очень уж
государство, если в нем
правит очередь. 

Бешеная, верткая
и клыкастая
очередь за водкою
и лекарствами,
очередь за вербою
и одеждою,
очередь за верою
и надеждою...

А в кремлевской вотчине,
бывшей вотчине,
к микрофону очередь -
ну и дела!
К микрофону очередь...
Дай же, Отче мой,
чтоб она единственной
у нас была!

1989 г.