Босиком прожигая жизнь на московском краю земли,
Понимаю, что я не Бруно, но какого хрена сожгли,
Даже если этот огонь очищает всё, кроме мышцы счастья?
Мир окутал нас, как сашими – соевый сок. Я смотрю на твои запястья.
Мир окутал нас. Я в который раз любуюсь твоей улыбкой.
Я хочу запомнить лицо. Мир – кольцо. Мы ободраны словно липки.
Я в который раз храбрюсь, понимая, что мы посеем,
Набираю воздуха в грудь и вхожу в бассейн Моисеем.
Подо мной вода, в ней плывут бычки и молекулы вечной жизни,
Ни одно ядро не пошевелится, пока нейтрон на горе не свистнет.
Второй год подряд мне нечего сказать, кроме того, что я нем как рыба,
И в моих мозгах больше фосфора, чем сумела представить ты бы.
По пиджачной струе воды я спускаюсь в рукав форелью
На колени к тебе. Чешуя моя пахнет теперь акварелью,
И теперь можно меня почистить или раздеть до морковки.
Нарисуй меня так, чтобы я плыл в ухе и висел в Третьяковке.
Если все мы корм по Гамлету, то хотелось бы краем глаза
Поглядеть на повара. Ночь закалывает ягнёнка, и отливают стразы
На сосках луны. В животе серебрится бриз. Рыбак достаёт нунчаки,
У плотвы и окуня сломаны ребра в драке,
В нижней губе шальной крючок и под жабрами гематома,
И икра на дне бархатным языком щёлкает и вопрошает «кто мы».
Ты целуешь меня. По радио передают погоду.
Я стою на твоём берегу и смотрю, как отходят воды.
Потому что сердечная мышца на ощупь – войлок,
Опущенный Зевс в прикиде быка жует винегрет у стойла,
Понимая затылочной долей, что легче украсть Европу,
Чем украсть тебя или на рублёвке ждать автостопа.
Но мы идём с тобой как библейские экстрасенсы по водной глади,
Я с распятием Высоцкого, ты с иконкой Марины Влади,
На нас смотрят взрослые, дети и даже звери,
Ты смеёшься и что-то мне шепчешь в январский череп.
Из чилл-аута в сени выносят святых. И чем дальше, тем невыносимей
Это чувство. В нём что-то есть от любви, и что-то от Хиросимы.
Серебристая ветошь дорожки пробита локтём и укутана солнечной ватой,
Я плыву второй километр и пытаюсь понять, в чём мы виноваты.
Я обгоняю мастера спорта и не понимаю – за что эти муки –
Нажимая на кнопки искусства, приводить в движение рычаги науки.
И виною всему гормон – вон он, сука, ползёт к аноду,
Это не сон, это химия нашей жизни теребит небесные своды.
Я замороченный русский лесник, и в друзьях у меня барсуки да жабы,
Ты красивая добрая мать. И дети твои, повзрослев, уйдут в прорабы
Или в цезари, но не дай Бог им уйти в эзопы.
На бульон бассейновых вод с неба падает лист укропа.
Парк культуры небрит. Жизнь горит. Мир взъерошен, как чёлка чёрта.
Фауст ищет патрон, в глазах у него переменный ток и во рту реторта.
Что набросать не успеет зима, то потом дорисует морфий.
Я люблю тебя, жизнь, и ещё эту девочку в красном гольфе.
От меня до тебя – тыща лет, как от суржика до иврита,
Я построю свою Time Machine, чтоб увидеть тебя в роли мадонны Литты,
И как розовым поплавком твоя грудь ныряет в мою ладонь,
Кто хорошо искал Прометея, тот давно получил огонь.
Я хочу увидеть, как ты соблазняешь Лондон средних веков,
Или древний Константинополь. Я хочу увидеть запах твоих духов,
Дым твоего костра между ног. Благодарной спичкой
Ощущаю себя, и сгоревшую серу прячу на нычку.
Пусть потомки утрут слюну. Что мне рассказать о тебе им?
Как ты была маленькой пчёлкой, а я жуком-скарабеем,
Ты приносила мне мёд во рту и просила бросить курить,
Я сэмплировал жизнь как песню, и мне было о чём говорить
С тобою. Над нами дмитровский сквер, херсонский кабак, вифлеемский дом.
Город больше скажет о человеке, чем человек о нём.
Только лень да весёлый склероз как в печи заслонка.
Да, и чуть не забыл, - мы же оба хотели ребёнка.