Он так ее мучит, как будто растит жену. 
Он ладит ее под себя: под свои пороки, 
Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину. 
Муштрует, мытарит, холит, дает уроки.
И вот она приручается — тем верней, 
Что мы не можем спокойно смотреть и ропщем; 
Она же видит во всем заботу о ней. 
Точнее, об их грядущем — понятно, общем.

Он так ее мучит, жучит, костит, честит, 
Он так ее мучит — прицельно, умно, пристрастно,— 
Он так ее мучит, как будто жену растит. 
Но он не из тех, кто женится: это ясно.

Выходит, все это даром: «Анкор, анкор, 
Ко мне, ко мне!» — переливчатый вопль тарзаний, 
Скандалы, слезы, истерики, весь декор, 
Приходы, уходы и прочий мильон терзаний.

Так учат кутить обреченных на нищету. 
Так учат наследного принца сидеть на троне — 
И знают, что завтра трон разнесут в щепу, 
Сперва разобравшись с особами царской крови.

Добро бы на нем не клином сошелся свет 
И все пригодилось с другим, на него похожим,— 
Но в том-то вся и беда, что похожих нет, 
И он ее мучит, а мы ничего не можем.

Но что, если вся дрессура идет к тому, 
Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва 
Она взбунтовалась — и стала равна ему, 
А значит, непобедима, неуязвима?

И все для того, чтоб, отринув соблазн родства, 
Давясь следами, пройдя километры лезвий, 
Она до него доросла — и переросла, 
И перешагнула, и дальше пошла железной?

А он останется — сброшенная броня, 
Пустой сосуд, перевернутая страница. 
Не так ли и Бог испытывает меня, 
Чтоб сделать себе подобным — и устраниться,

Да все не выходит?

1992 год