Я мечтам указал на дверь, выход там же всегда, где вход,
И рычит заповедный зверь – просит крови который год.
Бесконечность вселенских драм ограниченностью заткнул…
Стыд рождается по утрам, только я лишь к утру заснул.
Без любви захрапел апрель, повернувшийся в стену лбом,
Я опять сел лицом на мель - жру траву плотоядным ртом.
Фолианты сырых эпох по-булгаковски не горят,
Но звездопады бенгальских строк поджигают центральный склад.
 
Оборудую кинозал, рассажу по рядам гостей.
Я кого-то из них не звал, а с другими крестил детей,
Их не стану пленить собой, то 100 лет уже, как не быль,
Маслянистою пеленой на экран оседает пыль.
Запоет, заурчит внутри... Белый холст оживает вмиг...
Мне пора. Уже ровно три. Надеваю перчатки, парик.
По вчерашней хожу весне, укрываюсь чужим зонтом.
Мы с тобой в обоюдном сне. Объяснения все потом...
 
По соседству жила Тоска, зазывала меня на чай,
Мы играли с ней в дурака, дуракам доставался рай.
А когда я порой смелел, я таскал в ее дом сирень,
А теперь из ее дверей дурно пахнет который день.
Некролог из одной строки – «Баба с возу – потехи час».
Вытираю сироп со щеки, исчерпав солевой запас.
На поминках ломился стол, так уж заведено с начал:
«Иль хорошее, иль ничто», и поэтому я молчал.
 
Перегаром дышали сны, заставляя меня дуреть
Я просил у весны взаймы, и она мне швыряла медь…
Стопроцентным уже не быть, а полставки – не мой рубеж.
Но если ты мне протянешь нить, то полцарства себе отрежь.
Златовласым падет дождем этот май, как всегда жесток,
Память выдала мне заем, попросив пару лет в залог.
А душа, постигая соль, продолжала меня учить,
Чтобы слово играло роль так, чтобы строчкам хотелось жить…