Одиннадцать побегов, десятки лагерей 
Отсиженных полвека, нет дома и детей. 
Откинулся на волю, под семьдесят уже, 
Здоровье никакое - всё отдано тюрьме. 

Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка 
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам. 
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных, 
Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман. 

Идут к нему, как к Богу, он видит насквозь всех, 
Подушка кислорода ему нужней, чем смех. 
С ним так легко нормальным, а бесам тяжело, 
Конторой персонально снимается кино. 

Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка 
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам. 
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных, 
Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман. 

Но часто почему-то он вспоминает то - 
Войну с сучнёй и смуту с подачи оперов. 
Прошло уже полвека, но всё же в лагерях 
Не стало меньше зэков, но меньше всё бродяг. 

Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка 
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам. 
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных, 
Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман. 

Что жизнь отмерила ему - он выбрал сам свою судьбу, 
Всё, как хотел, вот только не было свободы. 
Не убивал, за честь стоял и никогда не предавал 
Никем не писаные строгие законы. 

Ушёл зимой холодной на семьдесят седьмом 
Нехватка кислорода, а думали - спасём. 
И вырос над могилой из камня, как живой, 
Чтоб люди не забыли при жизни был какой. 

Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка 
И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам. 
Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных, 
Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман.