Енгибарову — клоуну от зрителей

    Шут был вор, он воровал минуты,
    Грустные минуты тут и там.
    Неулыбчив и негромок будто —
    Это не положено шутам.

    В светлом цирке, между номерами,
    Незаметно, тихо, налегке
    Появлялся клоун между нами
    В шутовском дурацком колпаке.

    Зритель наш шутами избалован,
    Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
    И кричит: "Да разве это клоун?
    Если клоун — должен быть смешной!"

    Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
    "Вышел на арену, так смеши!",
    Он у нас тем временем печали
    Вынимал тихонько из души.

    Мы всегда в сомненьи — век двадцатый.
    Цирк у нас, конечно, мировой, —
    Клоун, правда, слишком мрачноватый.
    Невесёлый клоун, не живой.

    Ну, а он, как будто в воду канув,
    Вдруг при свете, нагло в две руки
    Крал тоску из внутренних карманов
    Наших душ, одетых в пиджаки.

    Мы потом смеялись обалдело,
    Хлопали, ладони раздробя.
    Он смешного ничего не делал —
    Горе наше брал н на себя.

    Только балагуря, тараторя,
    Всё грустнее становился мим,
    Потому что груз чужого горя
    По привычке он считал своим.

    Тяжелы печали, ощутимы —
    Шут сгибался в световом кольце,
    Делались всё горше пантомимы
    И морщины — глубже на лице.

    Но тревоги наши и невзгоды
    Он горстями выгребал из нас —
    Будто обезболивал нам роды
    (А себе защиты не припас).

    Мы теперь без боли хохотали,
    Весело по нашим временам:
    "Ах! Как нас приятно обокрали —
    Взяли то, что так мешало нам!"

    Время! И разбив себе колени,
    Уходил он, думая своё.
    Рыжий воцарялся на арене,
    Да и за пределами её.

    Злое наше вынес добрый гений
    За кулисы, вот нам и смешно.
    Вдруг весь рой украденных мгновений
    В нём сосредоточился в одно.

    В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
    Барабана дробь... и тишина...
    Слишком много он взвалил на плечи
    Нашего. И сломана спина.

    Зрители, и люди между ними,
    Думали: "Вот пьяница — упал".
    Шут в своей последней пантомиме
    Заигрался и переиграл.

    Он застыл не где-то, не за морем,
    Возле нас, как бы прилёг, устав.
    Первый клоун захлебнулся горем.
    Просто сил своих не рассчитав.

    Я шагал вперёд неутомимо,
    Не успев склонить главу над ним.
    Этот трюк — уже не пантомима:
    Смерть была — царица пантомим.

    Этот вор, с коленей срезав путы,
    По ночам не угонял коней.
    Умер шут, он воровал минуты,
    Грустные минуты у людей.

    Многие из нас, бахвальства ради,
    Не давались: проживём и так!
    Шут тогда подкрадывался сзади
    Тихо и бесшумно — на руках...

    Сгинул, канул он, как ветер сдунул!
    Или это шутка чудака?
    Только я колпак ему придумал,
    Этот клоун был без колпака.