Годы молодые с забубенной славой,
 Отравил я сам вас горькою отравой.

 Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
 Были синие глаза, да теперь поблекли.

 Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
 В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

 Руки вытяну — и вот слушаю на ощупь:
 Едем... кони... сани... снег... проезжаем рощу.

 «Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабый.
 Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

 А ямщик в ответ одно: «По такой метели
 Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

 «Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
 Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

 Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
 Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.

 Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки,
 Забинтованный лежу на больничной койке.

 И заместо лошадей по дороге тряской
 Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

 На лице часов в усы закрутились стрелки.
 Наклонились надо мной сонные сиделки.

 Наклонились и храпят: «Эх ты: златоглавый,
 Отравил ты сам себя горькою отравой.

 Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли,—
 Синие твои глаза в кабаках промокли».