Владимир Набоков. Ужас

     Со  мной  бывало  следующее: просидев за письменным столом
первую часть ночи, когда ночь  тяжело  идет  еще  в  гору,--  и
очнувшись от работы как раз в то мгновенье, когда ночь дошла до
вершины   и   вот-вот   скатится,   перевалит  в  легкий  туман
рассвета,-- я вставал со стула, озябший, опустошенный,  зажигал
в  спальне свет -- и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за
время глубокой работы я отвык от себя,-- и, как после  разлуки,
при  встрече  с  очень знакомым человеком, в течение нескольких
пустых,  ясных,  бесчувственных   минут   видишь   его   совсем
по-новому,   хотя  знаешь,  что  сейчас  пройдет  холодок  этой
таинственной анестезии, и облик человека, на которого смотришь,
снова оживет, потеплеет, займет  свое  обычное  место  и  снова
станет  таким  знакомым, что уж никаким усилием воли не вернешь
мимолетного чувства чуждости,-- вот точно так я глядел на  свое
отраженье  в  зеркале  и  не  узнавал себя. И чем пристальнее я
рассматривал  свое  лицо,--  чужие,  немигающие  глаза,   блеск
волосков на скуле, тень вдоль носа,-- чем настойчивее я говорил
себе:  вот  это  я,  имярек,--  тем непонятнее мне становилось,
почему именно это-- я, и тем труднее мне  было  отождествить  с
каким-то  непонятным  "я"  лицо,  отраженное в зеркале. Когда я
рассказывал об этом, мне справедливо замечали,  что  так  можно
дойти   до  чертиков.  Действительно,  раза  два  я  так  долго
всматривался поздно ночью в свое отражение, что мне становилось
жутко и я поспешно тушил свет. А наутро пока брился, мне уже  в
голову не приходило удивляться своему отражению.
     Бывало  со  мной  и другое: ночью, лежа в постели, я вдруг
вспоминал, что смертен. Тогда в моей душе  происходило  то  же,
что происходит в огромном театре, когда внезапно потухает свет,
и   в   налетевшей  тьме  кто-то  резко  вскрикивает,  и  затем
вскрикивает несколько  голосов  сразу,--  слепая  буря,  темный
панический  шум  растет,--  и  вдруг  свет  вспыхивает снова, и
беспечно продолжается  представление.  Так,  бывало,  душа  моя
задохнется  на  миг,  лежу  навзничь,  широко  открыв  глаза, и
стараюсь изо всех сил побороть страх, осмыслить смерть,  понять
ее  по-житейски,  без  помощи  религий  и  философий.  И  потом
говоришь  себе,  что  смерть  еще  далека,   что   успеешь   ее
продумать,--   -  а  сам  знаешь,  что  все  равно  никогда  не
продумаешь, и опять в темноте, на галерке сознания, где мечутся
живые, теплые мысли о милых земных мелочах, проносится крик  --
и   внезапно  стихает,  когда  наконец,  повернувшись  на  бок,
начинаешь думать о другом.
     Полагаю,  что  все  это  --  и  недоумение  перед   ночным
зеркалом,   и   внезапное   паническое  предвкушение  смерти,--
ощущения, знакомые многим, и если я так останавливаюсь на  них,
то  потому  только,  что  в  этих  ощущениях  есть частица того
высшего ужаса, который мне однажды  довелось  испытать.  Высший
ужас...  особенный  ужас...  я  ищу  точного определения, но на
складе готовых слов нет ничего подходящего.  Напрасно  примеряю
слова, ни одно из них мне ке впору.
     Жил  я  счастливо.  Была  у  меня подруга. Помню, как меня
измучила первая наша разлука,-- я по делу уезжал за  границу,--
и  как потом она встречала меня на вокзале-- стояла на перроне,
как раз  в  клетке  желтого  света,  в  пыльном  снопе  солнца,
пробившего  стеклянный  свод,  и  медленно поворачивала лицо по
мере того, как проползали окна вагонов. С нею мне  было  всегда
легко  и  покойно.  Только  однажды...  Да,  вот  тут  я  опять
чувствую,  какое  неуклюжее  орудие--  слово.  А  хочется   мне
объяснить...  Это такой пустяк, это так мимолетно: вот мы с нею
одни в ее комнате, я пишу, она штопает на ложке шелковый чулок,
низко наклонив голову, и  розовеет  ухо,  наполовину  прикрытое
светлой прядью, и трогательно блестит мелкий жемчуг вокруг шеи,
и  нежная  щека  кажется впалой, оттого что она т