Я остаюсь с голубым человечком,
 который ворует у ласточек яйца.
 Я остаюсь с полуголым ребенком
 под каблуками бруклинских пьяниц.
 С теми, кто молча уходит под арки,
 с веточкой вен, разгибающей пальцы.
 
 Земля единственная. Земля.
 Земля для скатерти окрыленной,
 для затуманенный зрачков тумана,
 для свежих ран и для влажных мыслей.
 Земля для всего, что ее покидает.
 
 Не разметенный по ветру пепел,
 не губы мертвых в корнях деревьев.
 Земля нагая в тоске по небу
 и стаи китов за ее спиною.
 
 Земля беспечальна, она плывет бестревожно,
 я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.
 Живи, земля моей крови!
 Как папоротник, ты пляшешь
 и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.
 
 Я остаюсь с этой женщиной снежной,
 в которой девственный мох догорает,
 я остаюсь с этой бруклинской пьянью,
 с голым ребенком под каблуками.
 Я остаюсь с растерзанным следом
 неторопливой трапезы волчьей.
 
 Но катится с лестниц низринутая луна,
 и города возводит из голубого талька,
 заполоняет пустошь мраморными ногами
 и оставляет пол стульями белые хлопья смеха.
 
 О Диана, Диана, о пустая Диана!
 Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.
 За беглой любовью - долгая проба смерти,
 и никогда - твое тело, неуязвимое в беге.
 
 Это Земля. О, господи! Земля, ведь искал
 я землю.
 Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.
 Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,
 и башня отверстой крови с обугленными руками.
 
 А луна поднималась и снова падала с лестниц,
 засыпая глазницы своей восковой чечевицей,
 серебристыми метлами била детей на причале
 и стирала мой Облик, уже на границе