Меня называли богом и чёртом, и кем-то ещё другим, 
а я — всего лишь каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. 
В меня стреляли, меня лупили, остались одни репьи — 
и в каждом городе по могиле, и все могилы — мои. 
Пока пикировались уроды на самом, поди, верху, 
я грудью падал на пулемёты и превращался в труху, 
я направлял жестяные крылья на вражеские строи, 
    мои останки в окопах стыли, 
    мои останки в траншеях стыли, 
    мои останки в землянках стыли, 
    в болотах — тоже мои.

Меня хвалили, меня ругали, где орден, где трибунал, 
а я ободранными руками оружие поднимал. 
Цевьё горело и жгло ладони, калечил приклад плечо, 
но я молчал, ведь мертвец не стонет, как не было б горячо. 
Пока смеялись в тылу ублюдки, ввязавшиеся в войну, 
я в недоформенном полушубке сидел у зимы в плену, 
а после полз под землёй с кротами и вламывался в бои: 
    мои подошвы Белград топтали, 
    Варшаву и Будапешт топтали, 
    мои подошвы Берлин топтали, 
    и Прагу — тоже мои.

Меня описывали в романах не видевшие войны, 
меня залили в гранит и мрамор, и в звон гитарной струны. 
Всё это правильно и почётно — на том до сих пор стоим — 
но я всего-то каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. 
А впрочем — что тут, страна большая, нас хватит на бой любой, 
и если я всех мертвецов смешаю, то будет каждый восьмой. 
И те, кто жив, продолжают биться, и насмерть, как я, стоят. 
    Я вижу их и читаю в лицах: 
    Москва и Киев — мои столицы, 
    и Минск, и Рига — мои столицы, 
    и Вильнюс — тоже моя.