Море ползает у ног, как нашкодивший щенок.
Море камушки валяет.
А сокровища его не сосчитаны пока.
Там медузы на виду, что арбузы на меду,
Там селедочка гуляет
и нагуливает жир на медальные бока.
Кто ж позволит, чтоб добро, игнорируя нутро,
между пальцев убегало,
А не шло к нему на стол под картошку и лучок?
Вот и здесь в короткий срок появился городок
и отличнейшая гавань,
сорок тысяч кораблей и старинный кабачок.

Весь сверкая мишурой и воняя чешуей,
пьяной улочкой портовой,
руки вдоль а ноги вширь, ковыляю кое-как,
чтобы ощупью с трудом отыскать знакомый дом,
где живут на всем готовом
две владычицы души, сердца, тела, кошелька.
А одна из них светлей, тридцати неполных лет,
а другая помоложе,
и немного постройней, и немного погрешней.
У одной постель мягка и цена невысока,
а другая подороже
и пока не по моей прохудившейся мошне.

Ходят в холод и в жару пароходы на пару,
пароходы ходят парой:
"Ах, ваша стройная корма так волнует мой бушприт!
Вы со мною жестоки. У меня отнялся киль
и давление упало,
и у штурмана понос, и у боцмана гастрит".
Пароходы на пару ходят в холод и в жару.
Я плыву своей дорогой
и селедочку ловлю, чтоб продать на берегу
и потом, когда с трудом отыщу знакомый дом,
выбрать ту, что подороже, -
экономить на любви я, представьте, не могу.

Но однажды по снежку мне втемяшится в башку
после сытного обеда,
что когда-нибудь пора что-то в корне поменять.
Я взойду на пароход, попрощаюсь широко
и куда-нибудь уеду,
предоставив остальным расплатиться за меня.
Заведу себе жену и семейно заживу -
респектабельно до дрожи.
Стану слушать патефон, стану галстуки носить.
И лишь прошлое будить, в редких снах моих блудить
будет та, что помоложе,
да на тумбочке стоять будет банка "Иваси".