Час зачатья я помню неточно
    (Значит, память моя — однобока),
    Но зачат я был ночью, порочно,
    И явился на свет не до срока.

    Я рождался не в муках, не в злобе:
    Девять месяцев — это не лет.
    Первый срок отбывал я в утробе,
    Ничего там хорошего нет!

        Спасибо вам, святители,
        Что плюнули да дунули,
        Что вдруг мои родители
        Зачать меня задумали

        В те времена укромные,
        Теперь почти былинные,
        Когда срока огромные
        Брели в этапы длинные.

        Их брали в ночь зачатия,
        А многих — даже ранее,
        Но вот живет же братия,
        Моя честна компания!

    Ходу! Думушки резвые, ходу!
    Слова! Строченьки милые, слова!
    Первый раз получил я свободу
    По Указу от тридцать восьмого.

    Знать бы мне, кто так долго мурыжил —
    Отыгрался бы на подлеце!..
    Но родился, и жил я, и выжил —
    Дом на Первой Мещанской, в конце.

        Там за стеной, за стеночкою,
        За перегородочкой
        Содедушка с соседочкою
        Баловались водочкой.

        Все жили вровень, скромно так —
        Система коридорная:
        На тридцать восемь комнаток
        Всего одна уборная.

        Здесь на зуб зуб не попадал,
        Не грела телогреечка,
        Здесь я доподлинно узнал,
        Почём она, копеечка.

    Не боялась сирены соседка,
    И привыкла к ней мать понемногу,
    И плевал я, здоровый трёхлетка,
    На воздушную эту тревогу.

    Да не всё то, что сверху, — от Бога,
    И народ зажигалки тушил.
    И как малая фронту подмога —
    Мой песок и дырявый кувшин.

        И било солнце в три луча,
        Сквозь дыры крыш просеяно
        На Евдоким Кириллыча
        И Гисю Моисеевну.

        Она ему: "Как сыновья?" —
        "Да безвести пропавшие.
        Эх, Гиська! Мы одна семья —
        Вы тоже пострадавшие!

        Вы тоже пострадавшие,
        А значит, обрусевшие.
        Мои — безвести павшие,
        Твои — безвинно севшие".

    Я ушёл от пелёнок и сосок,
    Поживал не забыт, не заброшен,
    Но дразнили меня: "Недоносок!",
    Хоть и был я нормально доношен.

    Маскировку пытался срывать я:
    Пленных гонют — чего ж мы дрожим!..
    Возвращались отцы наши, братья
    По домам — по своим да чужим.

        У тети Зины — кофточка
        С драконами да змеями,
        То у Попова Вовчика
        Отец пришел с трофеями.

        Трофейная Япония,
        Трофейная Германия...
        Пришла страна-лимония,
        Сплошная чемодания.

        Взял у отца на станции
        Погоны, словно цацки, я.
        А из эвакуации
        Толпой валили штатские.

    Осмотрелись они, оклемались,
    Похмелились, потом протрезвели.
    И отплакали те, что дождались,
    Недождавшиеся отревели.

    Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
    Мы спросили, зачем — он в ответ:
    Мол, коридоры кончаются стенкой,
    А тоннели выводят на свет!

        Пророчество папашино
        Не слушал Витька с корешем —
        Из коридора нашего
        В тюремный коридор ушёл.

        Да он всегда был спорщиком,
        Припрут к стене — откажется.
        Прошел он коридорчиком
        И кончил стенкой, кажется.

        Ну, у отцов — свои умы!
        А что до нас касательно —
        На жизнь засматривались мы
        Уже самостоятельно.

    Все, от нас до почти годовалых,
    Толковищу вели до кровянки,
    А в подвалах и полуподвалах
    Ребятишкам хотелось под танки:

    Не досталось им даже по пуле —
    В ремеслухе живи да тужи