Казанова седеет, и зеркало громко смеётся, осыпается пеплом сухая изнанка стекла — это яд амальгамы, что выпит до самого донца, отравляет неспешно, как самая древняя мгла. На воде и на глине замешено это проклятье /обретающий тело за ним обретает и боль/. Оттого ли не проще лишать после ужина платьев эти нежные души, поющие бренное «соль»? Эта музыка женщин, чужое и славное знамя — время бить в барабаны и шить себе синий камзол. Для чего наделил этот бог нас такими словами, если эти слова нас возводят всегда на костёр слишком яркой любви, где легендами вышито небо, где пылают созвездья, пока мы живём на земле, и где шепчут нам трусы: «Такой вот удачи и мне бы...» и до времени прячут увесистый камень в руке? 

Казанова седеет. Серебряный цвет входит в моду. Сладкий яд амальгамы теряет былые права… Понимаешь, что тело сродни дорогому камзолу /бог сошьёт тебе новый, тебя отразят зеркала/. На воде и на глине ты будешь замешен Предвечным /обретающий тело за ним обретает и боль/. Но коснётся тебя эта женщина в алом и вещем, и земной камертон пропоёт сокровенное «соль».