I

     Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
     толкуют в холле о муках крестных;
        пансион "Аккадемиа" вместе со
     всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
     телевизора; сунув гроссбух под локоть,
        клерк поворачивает колесо.

        II

     И восходит в свой номер на борт по трапу
     постоялец, несущий в кармане граппу,
        совершенный никто, человек в плаще,
     потерявший память, отчизну, сына;
     по горбу его плачет в лесах осина,
        если кто-то плачет о нем вообще.

        III

     Венецийских церквей, как сервизов чайных,
     слышен звон в коробке из-под случайных
        жизней. Бронзовый осьминог
     люстры в трельяже, заросшем ряской,
     лижет набрякший слезами, лаской,
        грязными снами сырой станок.

        IV

     Адриатика ночью восточным ветром
     канал наполняет, как ванну, с верхом,
        лодки качает, как люльки; фиш,
     а не вол в изголовьи встает ночами,
     и звезда морская в окне лучами
        штору шевелит, покуда спишь.

        V

     Так и будем жить, заливая мертвой
     водой стеклянной графина мокрый
        пламень граппы, кромсая леща, а не
     птицу-гуся, чтобы нас насытил
     предок хордовый Твой, Спаситель,
        зимней ночью в сырой стране.

        VI

     Рождество без снега, шаров и ели,
     у моря, стесненного картой в теле;
        створку моллюска пустив ко дну,
     пряча лицо, но спиной пленяя,
     Время выходит из волн, меняя
        стрелку на башне -- ее одну.

        VII

     Тонущий город, где твердый разум
     внезапно становится мокрым глазом,
        где сфинксов северных южный брат,
     знающий грамоте лев крылатый,
     книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
        в плеске зеркал захлебнуться рад.

        VIII

     Гондолу бьет о гнилые сваи.
     Звук отрицает себя, слова и
        слух; а также державу ту,
     где руки тянутся хвойным лесом
     перед мелким, но хищным бесом
        и слюну леденит во рту.

        IX

     Скрестим же с левой, вобравшей когти,
     правую лапу, согнувши в локте;
        жест получим, похожий на
     молот в серпе, -- и, как чорт Солохе,
     храбро покажем его эпохе,
        принявшей образ дурного сна.

        X

     Тело в плаще обживает сферы,
     где у Софии, Надежды, Веры
        и Любви нет грядущего, но всегда
     есть настоящее, сколь бы горек
     не был вкус поцелуев эбре' и гоек,
        и города, где стопа следа

        XI

     не оставляет -- как челн на глади
     водной, любое пространство сзади,
        взятое в цифрах, сводя к нулю --
     не оставляет следов глубоких
     на площадях, как "прощай" широких,
        в улицах узких, как звук "люблю".

        XII

     Шпили, колонны, резьба, лепнина
     арок, мостов и дворцов; взгляни на-
        верх: увидишь улыбку льва
     на охваченной ветров, как платьем, башне,
     несокрушимой, как злак вне пашни,
        с поясом времени вместо рва.

        XIII

     Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
     лицом, сравнимым во тьме со снятым
        с безымянного пальца кольцом, грызя
     ноготь, смотрит, объят покоем,
     в то "никуда", задержаться в коем
        мысли можно, зрачку -- нельзя.

        XIV

     Там, за нигде, за его пределом
     -- черным, бесцветным, возможно, белым --
        есть какая-то вещь, предмет.
     Может быть, тело. В эпоху тренья
     скорость света есть скорость зренья;
        даже тогда, когда света нет.