I

     Во вторник начался сентябрь.
     Дождь лил всю ночь.
     Все птицы улетели прочь.
     Лишь я так одинок и храбр,
     что даже не смотрел им вслед.
     Пустынный небосвод разрушен, 
     дождь стягивает просвет.
     Мне юг не нужен.

        II

     Тут, захороненный живьем,
     я в сумерках брожу жнивьем.
     Сапог мой разрывает поле,
     бушует надо мной четверг,
     но срезанные стебли лезут вверх,
     почти не ощущая боли.
     И прутья верб,
     вонзая розоватый мыс
     в болото, где снята охрана,
     бормочут, опрокидывая вниз
     гнездо жулана.

        III

     Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.
     Я шаг свой не убыстрю.
     Известную тебе лишь искру
     гаси, туши.
     Замерзшую ладонь прижав к бедру,
     бреду я от бугра к бугру,
     без памяти, с одним каким-то звуком,
     подошвой по камням стучу.
     Склоняясь к темному ручью,
     гляжу с испугом.

        IV

     Что ж, пусть легла бессмысленности тень
     в моих глазах, и пусть впиталась сырость
     мне в бороду, и кепка -- набекрень --
     венчая этот сумрак, отразилась
     как та черта, которую душе
     не перейти --
     я не стремлюсь уже
     за козырек, за пуговку, за ворот,
     за свой сапог, за свой рукав.
     Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
     что где-то я пропорот: холод
     трясет его, мне в грудь попав.

        V

     Бормочет предо мной вода,
     и тянется мороз в прореху рта.
     Иначе и не вымолвить: чем может
     быть не лицо, а место, где обрыв
     произошел?
     И смех мой крив
     и сумрачную гать тревожит.
     И крошит темноту дождя порыв.
     И образ мой второй, как человек,
     бежит от красноватых век,
     подскакивает на волне
     под соснами, потом под ивняками,
     мешается с другими двойниками,
     как никогда не затеряться мне.

        VI

     Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост.
     Пусть хляби, окружив погост,
     высасывают краску крестовины.
     Но даже этак кончиком травы
     болоту не прибавить синевы...
     Топчи овины,
     бушуй среди густой еще листвы,
     вторгайся по корням в глубины!
     И там, в земле, как здесь, в моей груди
     всех призраков и мертвецов буди,
     и пусть они бегут, срезая угол,
     по жниву к опустевшим деревням
     и машут налетевшим дням,
     как шляпы пу'гал!

        VII

     Здесь на холмах, среди пустых небес,
     среди дорог, ведущих только в лес,
     жизнь отступает от самой себя
     и смотрит с изумлением на формы,
     шумящие вокруг. И корни
     вцепляются в сапог, сопя,
     и гаснут все огни в селе.
     И вот бреду я по ничьей земле
     и у Небытия прошу аренду,
     и ветер рвет из рук моих тепло,
     и плещет надо мной водой дупло,
     и скручивает грязь тропинки ленту.

        VIII

     Да, здесь как будто вправду нет меня,
     я где-то в стороне, за бортом.
     Топорщится и лезет вверх стерня,
     как волосы на теле мертвом,
     и над гнездом, в траве простертом,
     вскипает муравьев возня.
     Природа расправляется с былым,
     как водится. Но лик ее при этом --
     пусть залитый закатным светом --
     невольно делается злым.
     И всею пятернею чувств -- пятью --
     отталкиваюсь я от леса:
     нет, Господи! в глазах завеса,
     и я не превращусь в судью.
     А если на беду свою
     я все-таки с собой не слажу,
     ты, Боже, отруби ладонь мою,
     как финн за кражу.

        IX

     Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
     Из уст моих не вырвется стенанье.
     Вот я стою в распахнутом пальто,
     и мир течет в глаза сквозь решето,
     сквозь решето непониманья.
     Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
     Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
     горит луна. Пуст