так они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дым 
полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым 
так они посмеивались над всем, что вменяют им 
так переставали казаться самим себе  
чем-то сверхъестественным и святым 

так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид 
обретали платёжеспособный вид 
начинали писать то, о чем неуютно думать, 
а не то, что всех удивит 

так они росли, делались ни плохи, ни хороши 
часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши, 
чтобы море и ни души 
спорам тишину 
ноутбукам простые карандаши 

так они росли, и на общих снимках вместо умершего 
образовывался провал 
чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал 
но уж если они смеялись, то в терцию или квинту - 
в какой-то правильный интервал 

так из панковатых зверят - в большой настоящий ад 
пили все подряд, работали всем подряд 
понимали, что правда всегда лишь в том, 
чего люди не говорят 

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел 
так они достигали собственных тел, а потом намного перерастали границы тел 
всякий рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих дел 
каждый получил по куску эпохи себе в надел 
по мешку иллюзий себе в удел 
прав был тот, кто большего не хотел 

так они взрослели, скучали по временам, когда были непримиримее во сто крат, 
когда все слова что-то значили, даже эти - "республиканец" и "демократ" 
так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат 
младший в старости выглядел как апостол 
старший, разумеется, как пират 
а последним остался я 
я надсадно хрипящий список своих утрат 
но когда мои парни придут за мной в тёртой коже, я буду рад 
молодые, глаза темнее, чем виноград 
скажут что-нибудь вроде  
"дрянной городишко, брат"