Дым табачный воздух выел. Комната – глава в крученыховском аде.
 Вспомни – за этим окном впервые руки твои исступленно гладил.
 Сегодня сидим вот, сердце в железе. День еще – выгонишь, можешь быть, изругав.
 В мутной передней долго не влезет сломаная дрожью рука в рукав.
Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась.
 Не надо этого, дорогая, хорошая, давай простимся сейчас.
 Все равно любовь моя – тяжкая гиря, ведь висит на тебе, куда ни бежала б.
 Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят – он уйдет, разляжется в холодных водах.
 Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
 Захочет покоя уставший слон – царственный ляжет в опожаренном песке.
 Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял,
 А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени.
 И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать.
 Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег,
 И суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек…
 Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?
 Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.